Текст #000753
На репетиции он, не смущаясь своего совершенно непонятного для непосвященных поведения, любил пришептывать за актерами. Проговаривал про себя все тексты. На действо перед камерой он смотрел как бы с удивлением — весь с актерами, следя за ними глазами, полными слез.
Если смотреть только на Ивана Пырьева, стоящего у камеры, то по его лицу можно было прочесть всю эмоциональную партитуру сцены.
Пырьев весь отдавался моменту, когда в актере должен был возникнуть миг самого сокровенного, единственно истинного творческого озарения. Тогда не было для него норм в проявлении восторга и благодарности.
А то зажигалась свеча (в комнате Мышкина), и репетиция продолжалась шепотом, словно ради того только, чтобы не спугнуть этот трепетный язычок пламени. Но Пырьев очень дорожил добытым в такие минуты настроением. Постепенно нащупывая контакты между актерами в диалогах, он, впрочем, долго не выдерживал. Каждое «чужое» (даже актерское) творческое предложение он тут же должен был проверить на себе. Самозабвенно, с предельной отрешенностью или одержимостью, гипнотизируя всех окружающих. Тут начинались и придыхания, и яростные вопли — все шло в ход, чтобы разбить скованность у актера.
Пырьев как бы вызывал своей предельной раскрепощенностью азарт соревнования у актера, требовал от него творческого прыжка в необузданном желании увидеть наконец и лицо и изнанку приготовленной сцены. Это электризовало всех. В такие минуты ничего уже нельзя было делать «между прочим».
Исступленная искренность Пырьева зажигала других. А он только ждал момента, когда эмоция, сообщенная актеру, отзовется верной интонацией, точным движением, бледностью щек под гримом.
Одержимость творчеством тут же сменялась гневом за малейшую нерадивость. Гневу за инертность мысли и чувств он отдавался, не умея удерживать себя в рамках «этикета», оскорбленный в своем стремлении собственным сердцем поделиться со своими друзьями по творчеству.
Он был счастлив, увидев Яковлева в небольшой роли в картине Басова. Он уже тогда понял, что Яковлеву оставалось только стать Мышкиным, а Мышкину — Яковлевым. Но, показывая снятый, еще сырой материал, Пырьев бывал удивительно беззащитен. Нуждался, а то и просто требовал утешительных, даже льстивых заверений. Желаемое порой в этих случаях вытесняло обычно столь присущее ему чувство реальности.
Будучи исключительно устойчивым в своем режиссерском своеобразии, Пырьев сам стал кузнецом своей «пырьевской» манеры. Она вырастала из его неуемного, беспредельного желания жадно любить жизнь и служить ей. Этот русский человек — гордость простого народа, поднявшегося в стремительном разбеге истории, — воплотил в себе и неистовые ритмы времени.
Наш кинематографический актив не так уж богат такими истинно народными дарованиями, настоящими поэтами кинематографа — тем дороже нам память о Пырьеве, тем ценнее оставленные им в дар народу картины.
Творческое наследие Ивана Александровича Пырьева велико и значительно. О Пырьеве-режиссере, не сомневаюсь, будут еще написаны серьезные монографии. Мне же хочется рассказать о том влиянии, какое оказал Иван Александрович на мою судьбу и судьбу многих моих сверстников — кинематографистов теперь уже «среднего» поколения.
В 1954—1956 годах студии страны переходили от «малокартинья» к выпуску 100—120 картин в год. Многое нужно было ломать, перестраивать, многое начинать заново. Иван Александрович руководил в то время киностудией «Мосфильм». Именно платья играют важную роль в женской судьбе - женщина в платье - вечный символ, она дарит грезы и пленяет своей красотой.
Если смотреть только на Ивана Пырьева, стоящего у камеры, то по его лицу можно было прочесть всю эмоциональную партитуру сцены.
Пырьев весь отдавался моменту, когда в актере должен был возникнуть миг самого сокровенного, единственно истинного творческого озарения. Тогда не было для него норм в проявлении восторга и благодарности.
А то зажигалась свеча (в комнате Мышкина), и репетиция продолжалась шепотом, словно ради того только, чтобы не спугнуть этот трепетный язычок пламени. Но Пырьев очень дорожил добытым в такие минуты настроением. Постепенно нащупывая контакты между актерами в диалогах, он, впрочем, долго не выдерживал. Каждое «чужое» (даже актерское) творческое предложение он тут же должен был проверить на себе. Самозабвенно, с предельной отрешенностью или одержимостью, гипнотизируя всех окружающих. Тут начинались и придыхания, и яростные вопли — все шло в ход, чтобы разбить скованность у актера.
Пырьев как бы вызывал своей предельной раскрепощенностью азарт соревнования у актера, требовал от него творческого прыжка в необузданном желании увидеть наконец и лицо и изнанку приготовленной сцены. Это электризовало всех. В такие минуты ничего уже нельзя было делать «между прочим».
Исступленная искренность Пырьева зажигала других. А он только ждал момента, когда эмоция, сообщенная актеру, отзовется верной интонацией, точным движением, бледностью щек под гримом.
Одержимость творчеством тут же сменялась гневом за малейшую нерадивость. Гневу за инертность мысли и чувств он отдавался, не умея удерживать себя в рамках «этикета», оскорбленный в своем стремлении собственным сердцем поделиться со своими друзьями по творчеству.
Он был счастлив, увидев Яковлева в небольшой роли в картине Басова. Он уже тогда понял, что Яковлеву оставалось только стать Мышкиным, а Мышкину — Яковлевым. Но, показывая снятый, еще сырой материал, Пырьев бывал удивительно беззащитен. Нуждался, а то и просто требовал утешительных, даже льстивых заверений. Желаемое порой в этих случаях вытесняло обычно столь присущее ему чувство реальности.
Будучи исключительно устойчивым в своем режиссерском своеобразии, Пырьев сам стал кузнецом своей «пырьевской» манеры. Она вырастала из его неуемного, беспредельного желания жадно любить жизнь и служить ей. Этот русский человек — гордость простого народа, поднявшегося в стремительном разбеге истории, — воплотил в себе и неистовые ритмы времени.
Наш кинематографический актив не так уж богат такими истинно народными дарованиями, настоящими поэтами кинематографа — тем дороже нам память о Пырьеве, тем ценнее оставленные им в дар народу картины.
Творческое наследие Ивана Александровича Пырьева велико и значительно. О Пырьеве-режиссере, не сомневаюсь, будут еще написаны серьезные монографии. Мне же хочется рассказать о том влиянии, какое оказал Иван Александрович на мою судьбу и судьбу многих моих сверстников — кинематографистов теперь уже «среднего» поколения.
В 1954—1956 годах студии страны переходили от «малокартинья» к выпуску 100—120 картин в год. Многое нужно было ломать, перестраивать, многое начинать заново. Иван Александрович руководил в то время киностудией «Мосфильм». Именно платья играют важную роль в женской судьбе - женщина в платье - вечный символ, она дарит грезы и пленяет своей красотой.
Дизайн сайта